Русские судьбы 

"Крепче смерти"
Жизнь и судьба И. А. Комиссаровой-Дурылиной (1899-1976)

В подмосковном Болшеве на улице Свободной стоит бревенчатый дом N 12 с арочными окнами, круглой террасой и балконами. Это - Дом-музей Сергея Николаевича Дурылина (1886-1954) - литературоведа, театроведа, поэта, писателя, философа, религиозного мыслителя, археолога, педагога, о котором митрополит Вениамин (Федченков) отозвался как об одном «из самых образованных людей, каких я видел на своем веку». С. Н. Дурылин оставил обширное творческое наследие (в отличие от чисто научных трудов его статьи и крупные работы на религиозные темы, стихи, художественная и мемуарная проза в большинстве своем пока не опубликованы). Не будет преувеличением сказать, что выжить и столь плодотворно работать он смог благодаря Ирине Алексеевне Комиссаровой-Дурылиной. «Я бы не был жив, если б не ее заботы, уход и труд надо мной, бескорыстный, безмолвный, многолетний», - свидетельствовал Сергей Николаевич. Об этой женщине, явившей собой возвышеннейший пример подвижнического служения ближнему, - наш рассказ.

Родилась она в деревне Сытино на Смоленщине. Когда ей было неполных восемь лет, умерла мама, оставив на попечении бабушки трех сирот: 11-месячную Шурочку, 7-летнюю Полю и старшую - Аришу. Их отца Алексея Осиповича Комиссарова в 14-летнем возрасте отдали в услужение к московскому булочнику. С тех пор он оставался на заработках в Москве. «Папа приезжал на лето на два рабочих месяца на сенокос и жнитво. Зимой мама ездила к мужу на один месяц», - вспоминала Ирина Алексеевна в своих «Записках деревенской девочки». После смерти жены Алексей Осипович стал на зиму брать Аришу к себе в Москву. Служил он тогда истопником в богатом доме и занимал при дворницкой большую отдельную комнату. В 13 лет Ариша сама стала зарабатывать - поначалу девочкой на побегушках. Была она задорной, изобретательной на веселые незлые шалости, приятные сюрпризы, разнообразные затеи - праздник ли организовать, развлечение какое придумать... Окружающие ласково называли ее Аришок. Такой она оставалась и взрослой. Любая работа у нее спорилась. Никогда не унывающая, «Аришок» помогала обрести бодрость и уверенность в своих силах тем, кто упал духом, отчаялся найти выход из трудной ситуации.

Познакомилась она с С. Н. Дурылиным в 1920 году. В это время Ирина Алексеевна работала в Москвотопе и состояла в сестринской общине, которую организовал в 1919 году настоятель храма святителя Николая в Кленниках на Маросейке протоиерей Алексий Мечёв (ныне причисленный к лику святых). Целью общины было помогать бедствующим и больным людям в приходе. Ирина Алексеевна вспоминает: «Приводили в порядок комнату, а затем живущих в ней. Помоешь, бывало, стекла, вымоешь пол, наладишь топку печурки, обогреешь комнату, выстираешь, вымоешь; тифозных больных всех острижешь или обреешь, избавишь от насекомых, накормишь - и так посещаешь дня три, покуда кто-нибудь из больных не начнет вставать, чтобы ухаживать за лежачими. Как-то нас не пугало тогда ничего, и достаточно было одного слова Батюшки: «Надо им помочь, и они поправятся», - и шли с его благословения».

В храме на Маросейке и начал служить иерей Сергий Дурылин, после долгих лет мучительных исканий по благословению своих духовных отцов - старцев Алексия Мечёва и Анатолия Оптинского - принявший сан священника. Позади была работа в издательстве «Посредник», основанного по инициативе Л. Н. Толстого, и в журнале «Свободное воспитание», сотрудничество с издательствами «Путь» и «Мусагет», работа секретарем религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева, где Сергей Николаевич общался с С. Н. Булгаковым, Е. Н. Трубецким, В. Ф. Эрном, Н. И. Бердяевым и другими ведущими русскими философами того времени, поездки по русскому Северу и на озеро Светлояр, подготовка к изданию описи Троице-Сергиевой лавры для Комиссии по охране памятников искусства и старины, ученым секретарем которой состоял П. А. Флоренский, дружба с В. В. Розановым, участие в организации музеев в Абрамцеве и Сергиевом Посаде, статьи, доклады, лекции, книги, частые посещения старца Анатолия Оптинского... Теперь, помимо службы в храме, иерей Сергий Дурылин после вечерни проводит беседы, вместе с другими священниками два раза в неделю занимается с детьми, а в Народной духовной академии в Богословском переулке в очередь с отцом Сергием Мечёвым читает лекции по аскетике. На его беседы и лекции ходила Ирина Комиссарова. Наделенная глубоким природным умом и любознательностью, но проучившись лишь два с половиной года в сельской школе, она жадно тянулась к знаниям и сразу поняла, какую помощь в этом ей может оказать отец Сергий Дурылин, умевший просто и доходчиво объяснять сложное.

По-человечески она жалела его: крайне беспомощный в бытовом отношении, он страдал и от голода, и от холода (плед, служивший одеялом, и тот украли). «У него не было отдельной комнаты, - пишет Ирина Алексеевна, - только на ночь она была для него отдельной, часов с 12 ночи, такие тогда были его жизненные условия».

Увидев однажды, как Сергей Николаевич упал в голодный обморок, Ирина начала его подкармливать остававшейся в столовой Москвотопа ржаной кашей. Однажды она пригласила отца Сергия на организованную от Москвотопа экскурсию в зоопарк. «Сергей Николаевич всю дорогу до зоопарка подшучивал надо мной и пугал встречей со зверями. Мне было и весело, и смущало меня, что скажут, когда увидят с Сергеем Николаевичем», то есть со священником. После экскурсии Ирина повела отца Сергия к себе - накормить и дать ему отдохнуть. «За обедом, вернее, за ужином Сергей Николаевич стал спрашивать, что я читаю. Моей натуре свойственно, не думая, отвечать сразу: «Священные книги. Вот они, а больше ничего». - «Тебе не хочется читать другие книги?» - «Нет, да и к тому же у меня не хватает времени. Спать люблю, а день очень коротенький». - «Сколько же ты спишь в день?» - «Часа 4-5, не больше». - «Почему так мало?» - «Заданий много, говорят, надо все молитвы прочитывать, утренние и вечерние, а я их и так читаю через зерницу». - «Как-как ты читаешь? Через зерницу? - улыбка прошла по губам Сер[гея] Н[иколаевича] при этом моем выражении. - Что это значит: через зерницу?» - «Это значит не подряд, а спято-надесято». - Тут он не выдержал и так рассмеялся, что я пришла в недоумение. <...> Уходя, Сергей Николаевич мне строго приказал молитв много не читать, духовные книги читать вперемежку с другими. «Почитай Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Гоголя и других. Молитву одну-две - и довольно». - «Какие же?» - «Отче наш», «Богородицу», «Царю небесный» и все. Это займет времени мало, спи побольше».

В 1922 году началось изъятие церковных ценностей. Отец Сергий, служивший тогда в Боголюбской часовне, воспротивился произволу. Его арестовали 12июня и до ссылки содержали во Владимирской тюрьме, откуда он писал: «Дорогое о Господе возлюбленное чадо мое духовное Ирина! Если придется мне ехать в дальний край, то одного человека я хочу видеть около себя и одного зову с собою - ТЕБЯ. <...> Я чувствую тебя родною себе, близкою, дорогою. От тебя я видел всегда одну преданность и верность - мало того, понимание меня. Ты - мне друг, и всегда в твоих словах вижу духовную заботу обо мне, самое горячее желание блага мне. Помни все это. <...> Никому я не дам стать на твое место около меня. Оно твое - и только твое. <...> Ты - родной, никем нигде и никогда не заменимый человек».

Ирина Алексеевна вспоминала также следующий свой разговор с Сергеем Николаевичем:

« - Когда мама скончалась, точно часть, нет, не часть, а все сердце вынули у меня, так мне было тяжело. Начала моя душа метаться и искать утешения в жизни. Вот я и протягиваю тебе руку теперь, как к матери. Она только меня понимала.

Я улыбнулась, сказав:

- Плохую вы мать избрали, я ведь еще очень молоденькая... Какая я буду мать вам!

- Вот ты, глупенькая, не понимаешь, что я тебе сказал сейчас. Душа у тебя материнская, а я ее ищу».

Многочисленные друзья и духовные дети хлопотали о смягчении участи иерея Сергия, и ссылку в Хиву ему заменили ссылкой в Челябинск. Ехать предстояло «за свой счет». По благословению старца Алексия Мечёва («Поезжай с ним, помоги ему, он нужен людям») и по доброте своего отзывчивого на чужую беду сердца с отцом Сергием Дурылиным отправилась Ирина Комиссарова. В Челябинск прибыли 9(10) января 1923 года. Была морозная ночь. С вокзала их прогнали, и они ходили по улицам до утра. Услышав колокольный звон, обрадовались - в церкви можно отогреться. Поселились на первых порах у Игнатовых, дружба с которыми сохранилась на многие годы.

Сергей Николаевич, снабженный через Ирину Александровну рекомендательным письмом А. В. Луначарского в Главмузей, рекомендовавший, в свою очередь, отца Сергия местному музею, получил там вначале должность младшего научного сотрудника и принялся создавать отдел каменного века (музей только организовывался). Включил и Ирину в эту работу: приделывать рукоятки, палки для стрел, топориков и тому подобное. В январе 1924 года приехал Луначарский посмотреть уже открытый музей и поддержал идею С. Н. Дурылина проводить раскопки курганов. Параллельно Сергей Николаевич успевал работать над книгами о Лескове, Врубеле, М. В. Нестерове, писал стихи и прозу, начал свою, как он сам определил, главную книгу «В своем углу». А Ирина Алексеевна под руководством второй их хозяйки - Виктории Робертовны Протасовой - занималась устройством быта, ведением хозяйства. Из Москвы приезжали духовные дети отца Сергия - А. А. Занковская, профессор МГУ Е. В. Оловяшникова, П. В. Митрофанова и другие.

В октябре 1924 года опять же благодаря хлопотам друзей административная ссылка С. Н. Дурылина была досрочно прекращена. В одном из писем Сергей Николаевич так обрисовывает ситуацию: «Я получил официальное уведомление, что <...> освобожден от административной ссылки и волен жить где угодно. Значит, я мог бы хоть теперь ехать в Москву. К сожалению, я не могу этого сделать немедля. Во 1-х, у меня много неоконченной работы по музею; во 2-х, я даже и придумать не могу, где бы я мог приткнуться хоть на 1-2 месяца в Москве до приискания комнаты, уроков и т. п. - тем более что совершенно так же, как о себе, я должен позаботиться об Ирине, у которой по приезде в Москву не будет ни угла, ни хлеба, ни работы - всего, брошенного ею из-за меня; в 3-х, как оставить здесь должность, дающую мне возможность существовать; <...> в 4-х, даже для того, чтобы тронуться отсюда, надо иметь не менее 80-90 р.»

В декабре 1924 года на собранные друзьями деньги отец Сергий и Ирина смогли наконец вернуться в Москву. За это время многое изменилось. Не было любимого батюшки - отца Алексия Мечёва, умершего 22 июня 1923 года. Годом раньше - в июле 1922-го - отошел ко Господу старец Анатолий Оптинский. «В Москве <...> я был [как] каторжный, - писал Сергей Николаевич. - Я работал непрерывно день и ночь (приехал в 1924 г. с большим долгом и на вокзале же занял 4 р. у одного случайного знакомого, чтобы уехать на извозчике)». После возвращения из ссылки в церкви он больше не служил, но продолжал совершать службы в домах близких надежных друзей. Негласный надзор над ним ОГПУ сохранялся.

Летом 1925 года Сергей Николаевич еще раз съездил в Челябинск на раскопки, но без Ирины, у которой врачи нашли туберкулез. Она лечилась у доктора С. А. Никитина (будущего владыки Можайского Стефана). Следующим летом Ирина Алексеевна уехала поправлять здоровье в деревню, а Сергей Николаевич - в Коктебель. Они часто переписывались. Он настаивал на продолжении лечения, просил Ирину не выходить пока на службу, а осенью подыскать более легкую работу. Обсуждался вопрос о ее учебе...

Однако в июне 1927 года Сергея Николаевича вновь арестовывают, и он пять месяцев сидит в Бутырской тюрьме. Там родились строки, посвященные «Той, о ком написаны эти стихи в одинокие подневольные дни»:



Сентябрь золотоно?сный, месяц мой!

Ты в сорок первый раз взгруснулся надо мной

Слезами четкими зари твоей хрустальной

И медлишь, весь лазурно-золотой,

И улыбаешься улыбкою печальной.

Из-за окна тюрьмы ловлю я твой привет,

Свидетель золотой зари моей начальной,

Но не тебе я шлю безмолвный свой ответ

И не тебе алмаз слезы моей потайной.

Сентябрь мой золотой! Тропою обычайной

Хрустальною и хрупко-голубой

Ты донеси его хладеющей росой

Иль каплею дождя, осенней и случайной,

Ты донеси его до милого окна,

Где ждет меня давно, одна, совсем одна,

Та, что? весну свою моей осенней стуже

С любовью вверила и плачет обо мне

В осеннем золоте, в сентябрьской тишине,

Одна, совсем одна... А ветер зыблет лужи

И полых облаков колеблет праздный дым

Дыханьем горестным, прерывисто-больным...

Сентябрь мой золотой! Ты золотом зари,

Ты песенкой дождя ей тихо повтори,

Что я люблю ее, навек, навек люблю

Мою весеннюю и вечную зарю!

13.IХ.1927. Бут[ырка]



На сей раз ссылка - в Новосибирск. Дурылина отправляют туда по этапу с остановкой в омской пересыльной тюрьме. И опять Ирина едет вслед за ним, воспринимая отныне напутствие старца Алексия Мечёва перед первой ссылкой как завещание. Архитектор А. В. Щусев дал Ирине Алексеевне письмо к своему знакомому, полпреду ОГПУ по Западной Сибири, с просьбой перевести Сергея Николаевича в Томск, где была хорошая библиотека. Перевод оформили оперативно.

В Томск отправились поездом. «Только отъехали верст 60, - вспоминает Ирина Алексеевна, - загорелся наш вагон и мы стали перебираться в другой. Темно, света нет, спичек нет, за корзинки хватаются чужие руки. Сергей Николаевич бессильный. Что хочешь, то и делай! С большим трудом переместились в другой вагон. Только мы уселись, пошел обыск. <...> Я раскрыла корзину; посмотрели, отошли. И тут мы хватились: ни одного документа Сергея Николаевича нет! Глянула на него - совершенно белый-бледный. Я испугалась и стала громко кричать: не поднял ли кто документы на имя Дурылина? Произошла суматоха в ближайших купе: «Посмотрите хорошенько в своих вещах». - «Все уже перебрала». - «Смотрите на полу». Сердце мое колыхнулось: не подбросили ли? А Сергей Николаевич сидит уже совсем безучастно и что-то обдумывает. Отодвигаю еще раз корзину и вижу - мешочек. Неуверенно поднимаю: паспорт, удостоверение. <...> «Вот документы». Неожиданно для меня он перекрестился и сказал: «А я и думал, что ты найдешь». <...> Я громко сказала: «Спасибо, документы нашлись, они упали на пол». Но документы были подброшены».

В Томске «3 месяца была у нас ужасная комната: с сыростью, холодом, гвалтом и драками за стеной, с духотой нестерпимою и грязью неуничтожаемою», - писал С. Н. Дурылин в Москву своей духовной дочери Е. В. Гениевой. За три года поменяли несколько адресов. Сергей Николаевич часто болел: уши (глох на левое ухо), сердце (частые изнуряющие приступы), простуды, ангины. Ирина ухаживала за ним, сама шила одежду, сколачивала полочки для присылаемых друзьями книг, как могла утепляла жилье, бегала по городу в поисках писчей бумаги, пряла на самодельной прялке шерсть для носков и варежек... «Спала на столе, так как кровать поставить было негде».

Из воспоминаний Ирины Алексеевны:

«Надо было явиться зарегистрироваться у начальства. Сказали - ходить каждый день на регистрацию, а это 4 версты. <...> Так [С. Н. Дурылин] ходил целый месяц, а потом заболел и еле-еле дошел домой. Я попросила, чтобы не каждый день являться, ему разрешили раз в неделю, а через три месяца - в месяц раз. Денег у нас было мало, и мы рассчитывали каждую копейку. Первые два месяца у нас было по 20 копеек на день. Правда, жизнь была дешевая в то время.

<...>Утро 18 декабря. [Сергей Николаевич говорит:] «Ну, я пойду на регистрацию, а ты на базар. Смотри, не увлекайся, а то я вернусь и буду беспокоиться».

Базар! <...> Чего только нет! На рубль купила все хозяйственные вещи (плошки, ложки и т. д.). Надо и на обед что-то купить. «Продайте мне кило капустки свежей». - «У нас на кило не продается». - «Ну, дайте мне маленький кочанчик». - «Возьми». И подает мне кочанчик кило на полтора. «Сколько же мне вам заплатить?» - «Нисколько». - «Как же так?» - «Возьми и иди с Богом». Поблагодарила и пошла в недоумении: что это значит? «За две морковочки сколько вам заплатить?» - «За сколько?» - «За две морковки». - «Ничего, возьми так». - «Да как же?» - «Ну, что я с тебя возьму!»

Брусника кулями стоит. Я решила спрашивать теперь не кило, а фунт. «Свешайте мне фунт брусники». <...> - «Сколько вам надо?» - «Один фунт». - «А я думал, куль вам надо». - «Разве я могу купить куль, у меня нет столько денежек». <...> - «Где ваша сумка? Держите». - «Сколько вам за бруснику?» - «Ничего». - «Как ничего?» - «Да что с тебя взять?» <...>

Подхожу к вороху рыбы. Какой только нет рыбы! Теперь-то с меня деньги возьмут вот за этих карасей. «Хозяин, сколько стоят вот эти два карася?» - «А еще что вам надо?» - «Вот этой рыбки для ухи на двух человек». - «Куда вам всыпать? Дайте сумку». - «Вот в сетку». - «Держите». Берет совок, зачерпнул целый, всыпал чебаки, с четверть величиной каждая рыбка, еще 2 больших карася кладет и говорит: «5 копеек». - «Спасибо вам». - «Кушайте на здоровье». - «С барышом вам торговать». Полны сумки, а у меня еще 15 копеек осталось.

<...>Обед подаю: уху, жареного карася, пирожки к ухе. Сергей Николаевич руками разводит: «Откуда это все? Сколько же ты денег истратила?» - «15 копеек, а покушаешь - расскажу». <...> Я так и не понимала долгое время, почему это так произошло. Потом уж поняла, что для них такую маленькую порцию, как я спрашивала, дороже было вешать, чем так дать. А потом видели, что я приезжая, в то время было таких много».

Свою жизнь Ирина Алексеевна всецело посвятила С. Н. Дурылину. Читаешь ее воспоминания, чтобы узнать побольше о ней, но находишь лишь косвенные сведения: все повествование - лишь о Сергее Николаевиче, о его занятиях, трудах, здоровье, настроении. Вот адресованный Дурылину отклик Е. В. Гениевой на одно из многочисленных писем Ирины Алексеевны в Москву о томском житье-бытье: «Иринино письмо замечательно: умно, интересно, живо и глубоко трогательно, и все о «нем». Хорошо, что «он» имеет, чем ответить на такую любовь. <...> Это женское письмо и притом от такой толковой женщины, [что] оно сразу представило мне Вашу реальную, повседневную жизнь лучше, чем все Ваши мужские письма». И через три месяца опять: «Ирина Ваша - молодец. <...> В ней, кроме гармонического слияния долга и сердца, труда и поэзии, есть еще воля».

С работой у Сергея Николаевича ничего не получалось. «В пятницу мне объявили официально в университете, - пишет он Е. В. Гениевой 8 апреля 1928 года, - что поступление мое в заведующие кабинетом гравюр (университетской библиотеки. - В. Т.) невозможно по причинам, от библиотеки не зависящим. Эти «независящие причины» встретятся, думаю, всюду, куда бы я ни ткнулся. А ткнуться мне здесь больше некуда: в двух здешних музеях никаких не только вакансий, а даже и надежд на вакансии нет, тем более что один из этих музеев связан с университетом же. Итак, у меня нет уже и надежд получить здесь место и на него жить».

Да и вряд ли он смог бы ходить каждый день на службу из-за частых болезней. Ради заработка писал статьи в сибирские журналы, сочинил какому-то профессору-новатору проект «об открытии содовых болот», программу учебного года для университета... Из Москвы друзья регулярно присылали деньги. Ирине Алексеевне 20 рублей ежемесячно отправляла сестра Шура. Быстро росла библиотека: книги приходили от М. Волошина, Б. Пастернака, Н. Н. Гусева, Н. К. Гудзия, Б. В. Шапошникова, В. К. Звягинцевой... На счастье, Николай Николаевич Гусев, директор музея Л. Н. Толстого в Москве, заказал Дурылину воспоминания о писателе и опубликовал их («Толстой и о Толстом») в сборнике, вышедшем к столетнему толстовскому юбилею. На гонорар купили два тулупа «имени Толстого» и валенки (получив тем самым возможность в мороз выходить из дома), а на гонорар за статью «Тютчев в музыке» запаслись в зиму продуктами.

Рождественскую елочку - маленькую, с самодельными игрушками, свечками, позолоченными орешками, конфетками - наряжали и в Томске. «Я пристроила ее на столе в чурочке, чтобы она казалась высокою и чтобы кошка могла ходить под елкою». Сергей Николаевич любил устраивать Ирине сюрпризы. «Бывало, сунешь ногу в валенок, а там что-то лежит, вынимаешь бумагу, а там то халва или еще что-нибудь, с надписями и стихами веселыми». Часто и в Томске, и потом в Болшеве Ирина находила по утрам на столе рисунки Сергея Николаевича и стишки ей от кошки Мурки, от Деда Мороза. Чаще всего это были изображения кошек в разных позах и с разным настроением на мордочках (кошек Сергей Николаевич очень любил). В болшевском Доме-музее хранится целый архив рассказов С. Н. Дурылина о кошках, из которых издана лишь малая часть.

Когда на гонорар за очередную статью купили швейную машинку, Сергей Николаевич написал стихотворение:


Милая моя машинка!

Очень я люблю тебя -

Знай: чехольчик из холстинки

Для тебя стачаю я.

Над тобой я горблю спинку,

Но тебе за то и честь:

На тебя не дам пылинке

Самой малой даже сесть.

На? ночь я тебя укрою,

Вкусным маслом накормлю,

Утром здра?вствуюсь с тобою -

Очень я тебя люблю!

Ариша.



Сергею Николаевичу нравилось заниматься образованием Ирины. В ее лице он, талантливый педагог (о разработанной им оригинальной системе воспитания до сих пор многие вспоминают с благодарностью), обрел умную, оригинально и самостоятельно мыслящую ученицу. «Нет ли у Вас лишнего учебника начальной географии и русской истории? Это для Ирины», - делает он запрос в Москву. Вечерами, пока Ирина работала, Сергей Николаевич читал ей вслух произведения русских классиков. «Меня поражает вкус Ирины: это просто интересно как подтверждение Л. Толстого и Леонтьева. Ни Толстой, ни Тургенев ей не нравятся, наоборот, проза Пушкина, Лермонтова, С. Толстая, «Воевода» Островского (дважды сама [читала]), А. Толстой («Федор») - восторг: иными словами, реализм, ясность, акварель, гравюра, рисунок, а не буйное масло Репина или даже Сурикова. Из стихов - Пушкин, Тютчев и Лермонтов. Хочу сделать опыт с Некрасовым - и для себя, и для нее», - это из письма Е. В. Гениевой от 28 марта 1928 года. В декабре того же года Сергей Николаевич пишет: «Вслух читал вечером «Войну и мир», где Ирина влюбилась в Кутузова. Какой великолепный выбор! До «Войны» она читала из Толстого «Детство», «Казаки», «Три смерти» и др. (читала «Воскресение», «Власть тьмы»; «Анны Карениной» не знает) - и он у нее был не только ниже Пушкина, но ниже С. Аксакова и Тургенева. Но теперь «Война» повысила его невероятно. Лютая ненависть к Элен, Анне Павловне, Курагиным, - любовь к Наташе - и обожание Кутузова. «В. и М.» прерваны концом 2 тома из-за моей ангины, и она строит планы, что будет дальше, и, к удивлению моему, уже поженила Наташу и Пьера, тогда как сама еще не знает, что Наташа увлечется Анатолем».

Ангина началась и у Ирины. «Когда она делается больна, я боюсь смертельно».

В Томске прошли три долгих трудных года. Благодаря хлопотам И. С. Зильберштейна, редактора «Литературного наследства», и с помощью В. Д. Бонч-Бруевича удалось получить разрешение заменить высылку проживанием в любом городе СССР, кроме шести самых крупных («минус шесть»). Дурылин выбрал Киржач - поближе к Москве.

В Киржач перебрались в октябре 1930 года. Жизнь постепенно налаживалась. Здесь и условия оказались получше, чем в Томске, и связь с Москвой наладилась регулярная. Каждую неделю человека два-три приезжали обязательно. Беседы с друзьями нередко продолжались до утра - в полной темноте из-за перебоев с керосином.

Изобретательность на веселые сюрпризы и выдумки была неиссякаемой у обоих. Под новый 1931 год придумали устроить праздник для киржачской детворы. Нарядились Дедом Морозом и Снегурочкой, разукрасили елку на опушке леса, примыкающего к городу, разложили под елкой подарки. Для каждого подарка Ирина Алексеевна сшила рукавичку. Ребятишек из бедных семей привели на опушку, и тут неожиданно загорелись свечи на елке, у которой детей встретил Дед Мороз. Со Снегурочкой пропели песенки, потом началась раздача подарков... На следующий день на базаре только и было разговоров, что о вчерашней елке на опушке. Никто не знал, кто устроил это волшебство, а дети верили, что Дед Мороз.

И. С. Зильберштейн к 100-летию со дня смерти Гете (1932) заказал Сергею Николаевичу большую работу для посвященного этой дате выпуска «Литературного наследства». Доставал и присылал необходимые материалы, в том числе и из Германии на немецком языке, сам приезжал в Киржач забирать написанное. За полгода С. Н. Дурылин создал 30-листный труд «Русские писатели у Гете в Веймаре».

«Следующая его работа была над Гоголем. Работоспособность Сергея Николаевича была особенная. Он мог быстро и одновременно выполнять несколько работ, память была исключительная. Но устраивать свои работы он не умел». И Ирина Алексеевна, помимо обычных своих бытовых хлопот, начинает помогать Сергею Николаевичу в его занятиях: делает выписки, развозит по московским редакциям предназначенное для печати, доставляет из Москвы нужные книги, а также рукописи Сергея Николаевича и другие документы, хранившиеся во время ссылки у разных знакомых. Постепенно она собрала дома почти весь дурылинский архив.

Между тем из Москвы вести шли тревожные. Продолжились аресты; многие близкие люди оказались в тюрьмах и ссылках. К заболевшему от нервного перенапряжения С. Н. Дурылину приезжал в Киржач врач-невропатолог, староста Николо-Кленниковского храма Сергей Алексеевич Никитин. Летом 1933 года Сергею Николаевичу позволили выехать на два месяца в Москву для лечения. Жил он на Маросейке в доме N 13 в комнате у сестры Ирины Алексеевны Александры Алексеевны (Шурочки) и ее мужа Ивана Федоровича Виноградова, которых, кстати, в 1926 году венчал в той самой комнате. Лечился и одновременно хлопотал о разрешении вернуться в Москву. Дело дошло до М. И. Калинина, и ходатайство Сергея Николаевича было удовлетворено.

Перед возвращением в Москву Сергей Николаевич предложил Ирине Алексеевне оформить юридический брак - так проще иметь дело с властями и с окружающими. Свидетельство о браке, выданное 29 июля 1933 года Киржачским районным загсом, ничего не изменило в их отношениях, она оставалась духовной дочерью отца Сергия Дурылина. В. Д. Пришвина в своей книге «Невидимый град» (М., 2003) пишет: «Было известно, что они <...> жили вместе, и, как круги по воде, расходились и множились разговоры о том, что, переступив через обеты, они живут теперь как муж и жена. Кто знал об их подлинной жизни и подлинных отношениях? Конечно, они полюбили друг друга, потому что, перетерпев и пересуды и осуждение, вместе дожили до старости. <...> Знаю, что в их квартире оставался образ Спасителя и никогда не угасала перед ним лампада». Дальше Валерия Дмитриевна говорит «о возможности любви двух людей - мужчины и женщины, сохраняющих чистоту друг друга, но живущих рядом», и делает предположение: «Может быть, это были уже знаки нового времени <...> - монашество в миру». Теперь по открывшимся документам на примере многих людей (в том числе и философа А. Ф. Лосева) мы знаем, что монашество в миру было в то время нередким явлением.

В конце ноября 1933 года Сергей Николаевич уже в Москве, а Ирина Алексеевна в Киржаче готовится к переезду. Упаковала вещи, книги, архив, сдала в пакгауз для отправки в Москву. И надо же было случиться, чтобы пакгауз в ту же ночь сгорел! Потрясение оказалось столь велико, что пришлось устраивать Сергея Николаевича в нервную клинику П. Б. Ганнушкина. Там больные быстро прознали, что он батюшка, у его палаты стали собираться очереди желающих побеседовать. Какой уж тут покой, какое лечение! «У меня время теперь идет почти все на общение с людьми, на разговоры. Не могу отгонять от себя людей несчастных, скорбящих, жаждущих отвести душу». Ирина Алексеевна была вынуждена забрать Сергея Николаевича из клиники.

В комнате Виноградовых на восемнадцати квадратных метрах оказалось пять человек. Врачи предупредили Ирину Алексеевну: в тесной коммуналке на восьмом этаже (лифт чаще всего не работал) Дурылин проживет не более трех месяцев. «Ужас охватил меня, и я все силы напрягла, чтобы спасти его».

Хлопоты Ирины Алексеевны о предоставлении С. Н. Дурылину комнаты в Москве ни к чему не привели. Зато удалось получить в Болшеве участок под дачу. Здесь весьма кстати оказался гонорар за инсценировку романа «Анна Каренина». «Мне Анна Каренина дом построила», - шутил позже Сергей Николаевич. Определив Дурылина сначала в дом отдыха «Правда», потом на месяц к Тютчевым в Мураново, потом опять в дом отдыха, Ирина Алексеевна взвалила на себя «новую заботу, почти непосильную». Поставила на участке дощатый сарай, наняла рабочих, раздобыла материалы. В сарае поселилась Елена Григорьевна Першина (мать Феофания, о которой речь пойдет ниже) - «помощь и караульщик». «Сергей Николаевич не верил, что у меня что-нибудь получится, так как было трудно с материалами. В августе он первый раз пришел ко мне на участок посмотреть. В это время ставили фундамент, и ему показалось, что дом будет очень мал, он отшагнул метра на 3 и показал: «Это будет коридор, уборная, ванна». Я его послушала и удлинила дом, что очень осложнило постройку. <...> В сентябре, в начале, был воздвигнут <...> сруб дома, покрыта крыша, настилался потолок и пол. Неожиданно появились человек десять из дома отдыха «Правда». <...> Гости закричали: «Ура! Вырос дом!» Сам Сергей Николаевич ахнул, когда увидел большой лохматый дом: пакля висела всюду, как сотни бород. Визжал Муран, щенок, подаренный Николаем Ивановичем Тютчевым, когда на участке еще был только сарай, - он и назван был в честь Муранова. Бегали два котенка, уже поселившиеся на прочное житье. <...> Все гости были очарованы арочными рамами, которые стояли тут же и ждали своей очереди».

Об этих рамах Ирина Алексеевна рассказывала целую историю. Получив участок, шла она по улице Горького. Видит, разрушили Страстной монастырь и расчищают площадь. «Скажите, пожалуйста, вы что-нибудь продаете?» - робко спросила она. Ей предложили забрать все окна и двери. Выписали счет на 280 рублей. Дорого. Но раздумывать было некогда, да Ирина Алексеевна и не любила долго раздумывать, решения принимала быстро. С трудом нашла машину и доставила покупку в Болшево. Плотники не хотели возиться с арочными рамами, предлагали срезать верх. Но Сергею Николаевичу рамы понравились, и Ирина Алексеевна выдержала с плотниками настоящий бой, настояв-таки на своем. Теперь можно сказать, что частичка Страстного монастыря сохранилась в доме Дурылина.

6 ноября 1936 года в присутствии народных артистов СССР Е. М. Шатровой и В. О. Топоркова состоялось «официальное открытие» дома (хотя еще года два его пришлось достраивать). Ирина Алексеевна была счастлива: наконец-то Сергей Николаевич - в «своем углу», кончились мытарства, переезды, бесприютность. Теперь можно было обзаводиться хозяйством. Ирина Алексеевна в первую очередь навела уют в кабинете Сергея Николаевича - письменный стол с зеленой настольной лампой и литой чернильницей, под столом скамеечка для ног, книжные полки до потолка во всю стену, узкая железная («солдатская») кровать, диван со спинкой и валиками. Эта обстановка сохранилась до сего дня. У окна росли две березки, под которыми позднее пела для Сергея Николаевича Надежда Андреевна Обухова. Завела Ирина Алексеевна и сад: яблони, вишни, сливы, кусты смородины, крыжовника. Для разнообразия посадила елочки, сосну, жасмин, сирень, шиповник, а перед крыльцом, выходящим в сад, - две туи: одну сажала с художником М. В. Нестеровым, вторую с поэтом А. П. Галкиным. Сергей Николаевич любил побродить в саду с гостями, посидеть на скамейке с М. В. Нестеровым, который часто и с удовольствием гостил в Болшеве по нескольку дней и для которого в доме была предусмотрена комната. В год создания портрета отца Сергия «Тяжелые думы» (1926) Нестеров так рекомендовал С. Н. Дурылина художнице А. П. Остроумовой-Лебедевой: «Сергея Николаевича я знаю давно и очень люблю его за его прекрасное верное сердце, за его талантливость. Конечно, он один из выдающихся людей теперешнего безлюдья. К сожалению, в наши дни его труды обречены надолго быть под спудом. Он как писатель обречен на безмолвие. Быть может, пройдет много лет, когда он будет печататься. А между тем многое из написанного им - прекрасно, оригинально, глубоко по чувству и совершенно по форме. Сергей Николаевич прирожденный лирик с умом и чутким сердцем. Им хорошо усвоено все лучшее, что дала старая школа наших художников слова; а все им пережитое так богато, так много дало ему материала. Темы его охватывают огромный духовный мир».

Дом Дурылина в Болшеве сразу стал центром притяжения для самых разных людей - в первую очередь для московской интеллигенции: писателей, актеров, художников, музыкантов. «Болшевским Абрамцевом» назвал этот дом Н. Д. Телешов - устроитель знаменитых «телешовских сред». Для Ирины Алексеевны наступило время тесного общения с корифеями театрального, литературного и музыкального мира: Н. И. Тютчевым, А. А. Яблочкиной, В. Н. Рыжовой, В. О. Топорковым, В. И. Качаловым, М. В. Нестеровым, С. Т. Рихтером, А. И. Трояновской, Р. Р. Фальком, П. П. Перцовым, Т. Л. Щепкиной-Куперник, Н. К. Гудзием, К. В. Пигаревым, П. Д. Кориным и другими друзьями, знакомыми и героями статей и книг С. Н. Дурылина.

По хозяйству ей, как уже сказано выше, помогала Елена Григорьевна Першина - мать Феофания, рясофорная монахиня с 1919 года, после разорения монастыря шесть лет отбывшая в ссылках. В 1936-м, вернувшись, она застала умирающим старенького епископа Феофана (крестного отца Ирины Алексеевны), за которым ухаживала до ареста. Похоронила его и приехала к Ирине Алексеевне - больше ей податься было некуда. Помогала при строительстве дома, да так и осталась жить. Все называли мать Феофанию мирским именем. Ирина Алексеевна сразу с ней договорилась: ни монашеской одежды, ни монашеского имени; не следует говорить и о священстве Сергея Николаевича - «ни к чему это сейчас». В 1960-х годах, когда я появилась в доме Дурылина, Елене Григорьевне перевалило уже за 80 и жила она «на покое» - по хозяйству ничего не делала, каждый день отправлялась в церковь и приносила нам просфорки. Иногда при большом скоплении гостей мыла посуду. В ее расположенную в стороне комнатку со множеством икон посторонние никогда не входили. Хоронили мать Феофанию в 1970 году - в монашеском одеянии и с закрытым лицом.

Иконы в кабинете Сергея Николаевича и в комнате Ирины Алексеевны были задернуты занавесками; занавеска скрывала и хранившийся в кабинете антиминс.

Весь распорядок в доме Ирина Алексеевна подчинила интересам Сергея Николаевича. Спала она 4-5 часов в сутки. Вставали на рассвете, пили вдвоем чай. Пока Сергей Николаевич работал (он любил работать по утрам, пока домашние еще спали), Ирина Алексеевна занималась огородом, садом. Потом готовила завтрак и уезжала в Москву - то отвезти в редакцию готовый материал, то получить гонорар, то передать письма, то взять пригласительный билет на один из многочисленных вечеров и семинаров (в ВТО, МГУ, Доме архитектора, Доме ученых, Малом театре, ЦДРИ, Клубе писателей, Мурановском музее), на которых С. Н. Дурылин читал доклады и лекции о Гоголе, Л. Толстом, Чехове, И. Ф. Горбунове, М. В. Нестерове, Горьком, Гаршине, А. Островском, Пушкине, о творчестве артистов: М. Н. Ермоловой, И. В. Ильинского, М. С. Щепкина, В. О. Топоркова, Н. М. Радина, В. Н. Рыжовой... Ирина Алексеевна присутствовала на всех выступлениях Сергея Николаевича, ходила с ним на спектакли и в концерты, сопровождала в Ленинград, Киев, Ярославль и другие города, куда он выезжал с лекциями или для сбора материала. Иногда Сергей Николаевич веселил ее (чувство юмора не изменяло ему даже в самые тяжелые моменты жизни). Ирина Алексеевна рассказывала: «Однажды перед лекцией [он] говорит: «Хочешь, я во время лекции скажу - бе-бе черный баран?» - «Ну что ты! Тема лекции такая серьезная, и публика в зале серьезная». - «А вот увидишь». - И действительно, в какой-то момент слышу: «Бе-бе черный баран». И так озорно глянул на меня. Но в зале никто ничего не заметил - или решили, что им показалось».

Забот у Ирины Алексеевны все прибавлялось, ибо прибавлялось дел у С. Н. Дурылина. Во время болезней Сергея Николаевича Ирина Алексеевна пишет под его диктовку. Купили пишущую машинку, и она научилась печатать (хотя все крупные работы на протяжении двадцати лет печатала профессиональная машинистка Мария Николаевна Лошкарева). Последние годы Сергей Николаевич плохо себя чувствовал, сдавало сердце, работой же он был буквально завален. От сильного напряжения нервы иногда не выдерживали, он начинал раздражаться. Ирина Алексеевна чувствовала, что для действенной поддержки, которая требовалась Сергею Николаевичу в этой ситуации, ей уже не хватает физических сил, да и знаний тоже. В отчаянии начинала думать: не подыскать ли вместо себя помощницу помоложе? Но ему нужна была только она.

Младшая сестра Ирины Алексеевны - Шура - по-прежнему жила с мужем Иваном Федоровичем Виноградовым на Маросейке. В Болшеве они гостили часто, занимая в мансарде комнату с балконом, выходящим в сад. (До войны в саду росла елка, срезанная падающим самолетом. Это случилось 18 мая 1942 года. Гости сидели на круглой веранде, мирно пили чай - отмечали именины Ирины Алексеевны, и вдруг увидели несущийся на них наш самолет. Всех спасла елка - смягчила и отвела удар. Никто не пострадал, в том числе и летчик. В доме хранится фотография, на которой виден самолет, уткнувшийся носом в землю перед самой верандой.) Во время войны Иван Федорович находился со своим заводом в эвакуации в Барнауле, а Александра Алексеевна работала в Москве начальником цеха на часовом заводе «Ювелирторга». Вечерами дежурила в госпитале, ухаживала за ранеными. Сергей Николаевич очень ценил ее умное доброе сердце. Для него и для Ирины Алексеевны Шура и Ваня были как любимые дети.

В 1942 году, как только освободили от немцев деревню Сытино, в Болшево пришло письмо с радостной вестью, что сестра Ирины Алексеевны Пелагея (все называли ее Полина) и отец Алексей Осипович живы (бабушки уже не было - она умерла в мае 1941-го). Но их дом немцы при отступлении сожгли. Полина Алексеевна сообщила об этом кратко: «Дом сожгли, корову увели, а так все хорошо». Шура съездила на пепелище и привезла родных в Болшево. Помощников по хозяйству прибавилось. Завели кур, корову Милушу. На огороде выращивали картошку, капусту, лук, коренья. В голодные военные годы снабжали друзей продуктами из своего сада-огорода.

Полина Алексеевна устроилась в госпиталь санитаркой. Скромность и безотказность сочетались в ней с глубокой мудростью и большим чувством собственного достоинства, никогда не переходящего в гордыню. Она ни в малейшей степени не навязывала себя окружающим, старалась держаться в тени. Регулярные посещения церкви, постная пища (тюря и овсяный кисель), работы по дому - все делалось тихо, незаметно. Она не вела длинных разговоров, но если говорила, это было всегда к месту и умно.

Достаток в доме обеспечивался исключительно трудом его обитателей. Под достатком здесь, впрочем, подразумевали в первую очередь обеспеченность хлебом насущным. О вещах не заботились - ни Ирина Алексеевна, ни Сергей Николаевич, не говоря уже о Полине Алексеевне и Елене Григорьевне. Помню, у Ирины Алексеевны имелось всего два комплекта одежды - для поездок в Москву и для дома. Вспоминался ей такой разговор с Сергеем Николаевичем в самом начале их знакомства. Он спросил: «Хочешь ли ты быть богатой?» Она ответила: «Нет, вон висит на колышке одно платьице, другое на мне - и довольно». - «Почему?» - «Богатство не дает свободы, вещи связывают человека, приковывают к месту, а я больше люблю свободу». - «Зачем тебе свобода?» - «Чтобы всегда быть там, где я нужна, помогать другим, кому трудно живется». - «И давно так стала думать?» - «Всегда так думала». Он благодарно сжал ее руку: «Я так же думаю с детства».

Галина Евгеньевна Померанцева, старейший редактор серии «Жизнь замечательных людей», часто бывала в Болшеве у Ирины Алексеевны в период подготовки к изданию в этой серии книги С. Н. Дурылина «Нестеров в жизни и творчестве». Они много общались, имели возможность хорошо узнать друг друга. В статье «На путях и перепутьях», предваряющей книгу Сергея Николаевича «В своем углу» (М., 2006), Померанцева пишет: «Ирина Алексеевна была, конечно, самородком, человеком прекрасной души, открытой миру. Она от природы была наделена редким даром сопереживания, и в ней жила такая необоримая уверенность: доброе дело должно быть сделано. <...> У нее была прекрасная память, а главное - то глубинное понимание вещей, которое превыше всякого знания. <...> Сестра Ирина самоотверженно заслонила собою своего духовного отца от всех житейских тягот и дрязг».

Запись С. Н. Дурылина («В своем углу». Четвертая тетрадь. 1926 год): «Я буду лежать в гробу - надо мною будут читать, петь, вокруг меня будут люди, и синий дымок будет виться, и со свечей будут капать в гроб восковые слезы. <...> А один человек будет стоять в уголку - и для него это будет конец». В 1941 году он к этому приписал: «(Ариша. Ее нет: 8 ч. вечера. Октябрь 28-го. Болшево. Сильная пальба. А я томлюсь душою. <...> 9 часов вечера. Она приехала. Вернее, пришла: от Мытищ шла пешком. <...> 29 октября 1941 года. Ариша выехала вчера в Москву в 11 ч. 15 мин. Долго ждала поезда. В 12 началась ужасная пальба зениток. Гул аэропланов был зловещ. Стаи птиц носились в ужасе. Дважды объявлялась тревога. В Москве прямо с поезда «загнали» в метро. Там были до 1 ч. дня. Дальше пешком по Москве ходила по делам - «карточка» моя, «удостоверения» и пр. и пр. Под бомбами. Пешком, пешком. Видела разрушенный Большой театр. Трупы на Неглинной, трупы на Тверской... Ирина с Шурой, прождав 40 мин. на вокзале, сели в первый попавшийся поезд и доехали до Мытищ. От Мытищ пешком в Болшево (6 в.); дважды попадали под зенитный обстрел: укрывались в лесу, накрывая голову портфелем от осколков. Пришли в Болшево под гром зениток. И тишина в душе ее, и ласка ко всем - и забота обо всех: накормила кошек, накормила людей, успокоила меня: этому всему и всей ее жизни, теперь уже ясно, есть только одно имя: героизм, любовь, не знающая страха и крепкая, как смерть. Нет, крепче смерти. 1941. Болшево. 29. Х. Ревут самолеты.)»

«Ирина нужна не одному мне. Я был бы не я (каким Вы меня знаете), - пишет С. Н. Дурылин Е. Д. Турчаниновой 18 декабря 1942 года, - если бы не Ирина на моем пути».

«В ней моя жизнь, моя радость, мой труд, мое счастье» - это из письма уже 1948 года - Ж. Г. Богаевской, вдове художника..

6 ноября 1952 года («В своем углу»):

«Четверть века назад (в Новосибирске после этапа. - В. Т.).

Увидеть тебя вновь, быть с тобою - это была такая радость, такое счастье, что ничего было не нужно другого, - так это и осталось до сегодня, до сего числа, до сей минуты.

Жить - это быть с тобою. Все остальное - может быть, может и не быть, - не от этого зависит жизнь, желание жить определяется, больше чем когда-либо, тобою, жизнью с тобою, общением, единодыханием с тобою.

И писать об этом трудно, почти невозможно. Ты это знаешь, а другим до этого дела нет.

Вот уже поистине:



Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.



Был тогда такой же серенький денек, как сегодня (восход сегодня был ясный, с круглолицым красным солнцем), как вот сейчас, в полдень, но не снежняло, не дождило, да и снега еще вовсе не было: ровная спокойная погода.

Я вышел и встретил тебя... и вот с этой встречи началась новая жизнь, - и вот уже четверть века эта жизнь вся обласкана, озабочена, отеплена, выношена, выстрадана, выпасена тобою, - одной тобою.

Ты и есть название и смысл этой жизни».

15 июля 1947 года Ирина Алексеевна нашла утром на столе записочку со стихами:

Поворот земного круга:

Лето, осень и зима -

Ты одна моя подруга

Неотцветная весна.

Поворот судьбы упорной:

Счастье, нищая сума, -

На тропе степной и горной

Ты мне спутница одна.

Поворот кручины темной:

Горесть сердца, гнев ума,

Ты в душе моей бездонной

Животворная весна.

С. Д.



Сергей Николаевич Дурылин умер 27 сентября 1954 года. Перед смертью он сказал Ирине Алексеевне, что хоронить его она может или как мирянина, или как иерея - на ее усмотрение. Она похоронила его как мирянина: сочинения священника в то время вряд ли позволили бы печатать. У нее хватило силы духа не растеряться, не впасть в отчаяние, не опустить руки. Теперь смысл своей жизни она видела в увековечении памяти Сергея Николаевича и в точности выполнила «программу» (приняв ее как завещание себе), которую он составил для вдовы Максимилиана Волошина (письмо от 8 октября 1932 года): «Продолжай служить живому Максу - живому в душах и сердцах близких его друзей, живому в своей поэзии и мысли, - и Макс, живой в бытии нескончаемом, будет радоваться этому твоему служению. <...> Вот, Маруся, то дело, тот долг любви и верности Максу, которое надлежит тебе исполнить. А для этого надо жить и нужно ценить дар жизни. Две задачи перед тобою: 1). Сберечь достояние мысли и слова Макса и дать его людям. 2). Записав на клочках, на обрывках, сохранить его облик и дух живого Макса. Никто, кроме Вас, не сможет этого сделать. А жизнь Макса ценна и нужна людям не меньше, чем его поэзия: пример его жизни - это целая школа любви и мудрости. <...> Возьмитесь за этот труд, Маруся!»

Ирина Алексеевна сама писала воспоминания о Сергее Николаевиче и побуждала к тому же друзей и знакомых. Откликнулись И. Э. Грабарь, Н. К. Гудзий, Н. Н. Гусев, А. А. Сабуров, Е. Д. Турчанинова, Е. М. Шатрова, Н. А. Прахов, К. В. Пигарев, Н. В. Полуэктова-Разевиг и многие другие. Борис Пастернак, узнав о смерти Сергея Николаевича, прислал Ирине Алексеевне письмо: «Я очень любил Сережу и в далеком прошлом, а когда закладывались основания нашей будущей жизни, многим обязан ему. Я любил в нем соединение дарованья, способности до страсти служить и быть верным проявлениям творческого начала со скромностью и трудолюбием, позднее обеспечившими ему его огромные познания. Свой высокий вкус, который не был редкостью в наши молодые годы, он сохранил на протяжении всех последующих лет, полных испытаний. Мне очень легко и отрадно будет присоединить свои воспоминания к составляемым Вами. <...> Мне очень дорого Ваше письмо. Это нескромно и очень далекие догадки, но мне кажется, что в жизни Сергея Николаевича, истонченной и одухотворенной до хрупкости, Вы были добрым гением, веянием и дуновением радости и здоровья. Как таковой, как большому другу большого человека я и выражаю Вам свое глубокое сочувствие и уважение».

Однако тогда попытки Ирины Алексеевны издать сборник воспоминаний успехом не увенчались.

Она обрабатывала и систематизировала дурылинский архив. Часто по ночам стрекотала пишущая машинка - это Ирина Алексеевна перепечатывала рукописные материалы, составляла описи папок и книг. Она наметила план предполагаемого собрания сочинений, распределив произведения по темам. Устраивала вечера памяти С. Н. Дурылина в ЦДРИ, в Доме ученых, в Клубе писателей. Сохранилась программка одного такого вечера - в Доме актера ВТО в 1955 году. Председатель - народная артистка СССР А. А. Яблочкина. Среди выступающих - доктора искусствоведения Ю. А. Дмитриев и Н. Г. Зограф, доктор филологических наук К. В. Пигарев, народные артисты СССР Е. Д. Турчанинова, И. В. Ильинский, Е. М. Шатрова. Пела Надежда Андреевна Обухова. Прозвучали отрывки из оперы «Барышня-крестьянка» на музыку Ю. Бирюкова (либретто С. Н. Дурылина).

Ирина Алексеевна очень опекала болшевскую библиотеку имени С. Н. Дурылина. Хлопотать об открытии библиотеки она начала вскоре после смерти Сергея Николаевича, выполняя его заветное желание. В то время библиотек в Болшеве не было. В 1959 году с трудом удалось получить помещение и разместить в нем 3000 томов - начальный фонд из личного собрания С. Н. Дурылина. Юридически библиотека существует с 3 ноября 1959 года, но понадобилось еще много усилий, чтобы перевести ее в здание - с залом для проведения лекций и вечеров, в котором она находится сейчас. На здании и на доме Сергея Николаевича установили мемориальные доски; улице, ведущей к библиотеке, присвоили имя С. Н. Дурылина - все это заслуга Ирины Алексеевны. Хорошо помню день открытия мемориальной доски на Доме - 27 марта 1966 года. Ирина Алексеевна болела, но вышла, стала в дверях верандочки, прислонившись к косяку, и слушала произносимые речи. С ее лица не сходила счастливая улыбка...

По инициативе Ирины Алексеевны и при непосредственном ее участии в библиотеке проводились тематические и юбилейные вечера. В Болшево приезжали литературоведы, искусствоведы, актеры из Москвы, Муранова, Абрамцева. Прекрасные лекции читала сотрудница Мурановского музея Н. Н. Грамолина - ныне директор Музея-усадьбы В. Д. Поленова. Ирина Алексеевна наладила выпуск почтовых конвертов с портретом С. Н. Дурылина. Всероссийское театральное общество с января 1970 года взяло под охрану его могилу.

В болшевском доме по-прежнему было много гостей. За общим круглым столом-сороконожкой велись оживленные разговоры, но две темы оставались под запретом: болезни и политика. Никогда не заходила речь и о религии, о Церкви - так Ирина Алексеевна в годы официального атеизма оберегала имя С. Н. Дурылина. Его книги на религиозные темы убрали подальше от посторонних глаз. Портрет «Тяжелые думы», где отец Сергий написан М. В. Нестеровым в рясе и с нагрудным крестом, держали в холщовом белом чехле за диваном в кабинете и показывали только надежным людям. В 1968 году Ирина Алексеевна передала портрет (в числе прочих вещей) в Троице-Сергиеву лавру, так как считала, что все касающееся священства Сергея Николаевича должно быть там. В Российском государственном архиве литературы и искусства (Ф. 2980, оп. 1, ед. хр. 1718), где находится часть архива С. Н. Дурылина, есть письмо протоиерея Алексея Даниловича Остапова: «Многочтимая Ирина Алексеевна! <...> Я передал Святейшему Патриарху Ваш дар. Он сказал: «Тронут, благодарю. Напиши благодарность». Что я и делаю. <...> Март [19]70».

Слова Сергея Николаевича, что Ирина нужна не одному ему, подтверждались всей жизнью этой замечательной женщины. И сейчас многие люди вспоминают ее добрым словом. В 1967 году она приютила меня и моего мужа, когда у нас не было «своего угла», и мы два года жили одной семьей. Болшевский дом и его хозяйки - Ирина Алексеевна, Полина Алексеевна, Александра Алексеевна - навсегда стали для нас родными. При мне в Болшево к Ирине Алексеевне для поправления пошатнувшегося здоровья приезжали самые разные люди, зная: она выходит. В 1968-1969 годах известный литературовед Ю. Г. Оксман, страдавший диабетом, жил здесь летом с женой и уехал окрепшим. Помню Тину Гавриловну Арминину-Сундукян - суфлера Малого театра, дочь классика армянской литературы, гуляющую по саду. Позже сотрудница ИМЛИ, специалист по творчеству Л. Толстого Л. Д. Опульская привезла сюда на год свою старенькую маму. Из воспоминаний Ирины Алексеевны «Три Сергия» (С. Н. Дурылин, С. А. Никитин и С. А. Мечёв. - В. Т.) мы узнали, что в 1960 или в 1961 году к ней привезли после инсульта епископа Стефана (Никитина), и она выходила его.

Среди бумаг Ирины Алексеевны есть записочка от 14 октября 1949 года о ее «душевной борьбе» по поводу того, как употребить подаренные на праздник Сергеем Николаевичем деньги. Но тут вернулась из церкви Елена Григорьевна, сказавшая, что на паперти стоит больная беспомощная женщина, и просит 100 рублей под залог. Ирина Алексеевна обрадовалась: «Сам Бог послал запрос» - и передала деньги той женщине.

По одежде и прическе ее можно было принять за деревенскую. Однако комплексом неполноценности она абсолютно не страдала: просто и естественно чувствовала себя среди художников, литераторов, актеров, музыкантов, окружавших Сергея Николаевича, а в 1920 году не сомневалась, что имеет право быть рядом с отцом Сергием Дурылиным, таланты и интеллект которого высоко ценили многие выдающиеся современники.

Когда Ирины Алексеевны не стало, ее сестры осиротели. Заботу об архиве приняла на себя Шура. Ей было очень тяжело, так как архивом раньше она не занималась, но Александра Алексеевна решила во что бы то ни стало выполнить желание старшей сестры - создать в доме музей. Выписывала специальные журналы, ездила смотреть, как устроены мемориальные музеи в других местах, консультировалась со специалистами. Вскоре появились и добровольные помощники. Но, тем не менее, основной груз лег на плечи Александры Алексеевны. И вот, преодолев казавшиеся порой непреодолимыми трудности, она создала и открыла в 1993 году Мемориальный дом-музей С. Н. Дурылина. Сюда приезжают экскурсионные группы, приходят люди, знавшие Сергея Николаевича и Ирину Алексеевну. В печати появляются статьи о Дурылине, выходят его книги, на которые все чаще ссылаются современные филологи и философы. Осуществилась мечта Ирины Алексеевны: имя Сергея Николаевича Дурылина возвращается к людям.

При написании статьи использованы документы и фотографии, хранящиеся в Мемориальном доме-музее С. Н. Дурылина. Часть фотографий предоставлена Г. Н. Кузиной и В. Н. Тороповой