Забытая литература 

Рассказы

От редакции

За свою не такую уж долгую жизнь прозаик Юрий Васильевич Доброскокин (1953-200 ) написал и издал немного: вышедшая в Москве в 1988 году тоненькая, в мягкой обложке и карманного формата книга «Диковинные дороги», откуда взяты предлагаемые рассказы, является, в сущности, почти полным собранием его сочинений. В заключительной заметке-рецензии к ней критика В. И. Гусева сказано, что эта книга - «как бы одна нравоописательная повесть из жизни срединной России на границе леса и степи», отражающая «жизнь среднерусской «провинции», многообразие ее типов и отношений». Можно назвать место конкретнее - город Калач Воронежской области, где автор, родившийся в Таллине, провел детские годы, наблюдая и впитывая, как он сам признается в предисловии, «драгоценные для памяти картины», чтобы потом «запечатлеть лик этих любезных мне мест, их очарование, (...) и землю, и людей, и реки, и горы - так, чтобы видно было далеко-далеко через многие годы». И Юрий поехал в Москву - поступать в Литературный институт имени А. М. Горького, который окончил, по воспоминаниям однокашников, с блеском. Ярко дебютировал, сразу же попал в поле зрения критики, оцененный ею как один из лучших рассказчиков своего поколения. Но...

Был он, человеком, что называется, крайне «неприспособленным к жизни», мучился хроническим безденежьем, имел весьма слабое здоровье, и при этом, как водится, совершенно не берег себя (всяк понимай сие по-своему). Был к тому же неисправимым «идеалистом», остро переживающим всякую «несправедливость». Да что там говорить! Дело-то, в общем известное... Со временем Юрий все реже садился за письменный стол - впрочем, сколько-нибудь подходящего «рабочего места» он никогда и не имел, скитаясь по частным квартирам, дни напролет проводил с удочкой на чахлых водоемах подмосковного писательского поселка Переделкино, где в сторожке при одном из коттеджей обитал с семейством последние годы, а нет - так днями же просиживал с приятелями в буфете Центрального Дома литераторов или в «пьющих» редакциях. Какой-то рок (иными собратьями по перу трактуемый отнюдь не мистически, а скорее юмористически) все дальше уносил его от литературного труда, о котором Юрий тем чаще и тем вдохновеннее говорил - исключительно умно, проникновенно, тонко, с сакраментальной трагической присказкой: «А вот я задумал вещь»... Умер он от инфаркта. Незадолго до смерти успел поработать редактором в нашем журнале, оставив по себе добрую грустную память. То немногое, что было создано им в прозе, ныне пребывает никем не востребованным в безвоздушном пространстве столь ненавидимой им «новорусской России». Свои книжки он часто дарил друзьям с надписью: «Такому-то без слов». Без лишних слов обойдемся здесь и мы.

ДОНСКИЕ КАЗАКИ

Во второй половине дня, едва только солнце передвинется на западную половину небосклона, дед Корольков уже беспокойно слоняется по двору, то и дело, достав кисет, проверяет, достаточно ли табаку... Потом он берет табурет и идет со двора.

Он приходит на крутой, высокий берег Дона.

Однако не всегда он приходит первый. Бывает, здесь уже сидят одним рядом Батюков, Протасов, Белокрылов, Ващенко Иван. А напротив, в другом ряду, сидят Веревкин, Новаковский, другой Ващенко, Борисов, Козлов... Корольков здоровается со всеми, а садится в левый ряд, бок о бок с Батюковым. Он достает кисет и сворачивает для себя огромную «козью ногу». Закуривает.

Оба ряда, и правый, и левый, курят такие же самокрутки и молча глядят в одну сторону - на противоположный пологий берег Дона, по которому раскинулась бесконечная степь. В правом ряду кое на ком из стариков старые галифе с лампасами, фуражка. А в левом на груди у Протасова красный бант.

Вот понемногу заводятся разговоры: в каждом ряду отдельно, но все примерно об одном. И идет речь не о том, хорош ли будет в этом году урожай, хватит ли корма скотине. И даже не о том, что мелеет Дон, что и рыбы в нем сильно поубавилось...

- Помнишь, Алексей, - говорит Корольков Белокрылову, - как мы с тобой завалили лося? Подожди, в каком, значит, это было году?.. В шестьдесят втором, кажется, году...

И идет разговор о лосе. Его ранили, а он от них ушел; и только потом, через два дня, они его нашли в десяти километрах от места: он был уже мертвый.

- Ну, как там твой зуб? - спрашивает в это время в другом ряду Веревкин у Козлова. - Я все удивляюсь, как это мы быстро его подлечили!

И он рассказывает в своем ряду уже в сороковой раз эту историю. У Козлова обломился зуб, и он пришел пожаловаться к нему, Веревкину. «А! - говорит Веревкин. - Это чепуха, быстро подправим; открывай-ка рот!» Берет трехгранный

напильник - жик? жик! - и спокойно спиливает осколок...

Но вот на берегу наконец вспоминается главная тема.

Из левого ряда Ващенко говорит другому Ващенко, который в правом ряду:

- А помнишь, Митрич, как в восемнадцатом мы вас поймали около Дерезовки? Ох и прытко вы тогда сиганули в Дон! Вот беда, что пулеметов тогда у нас с собой не оказалось, а то б мы вас достали, сукиных сынов!

В правом ряду Ващенко сидит, закинув ногу на ногу и выставив бороду, он независимо глядит в левый ряд.

- Не дал Бог жабе хвоста! - произносит он. - А ты спроси-ка у Протасова, как мы их словили в Мамоне! Чуть-чуть лично я тогда его шашкой не достал, чуть-чуточки...

И оба ряда вдруг оживляются и начинают кричать друг на друга: «А мы вас!.. А в Богучаре! А в Галиевке! Ах вы, растакую вашу мать!..»

Через минуту дед Корольков, быстро вскочив, подбегает к Веревкину и хватает его за бороду... Веревкин скатывается с табурета, и они, сцепившись, валятся на землю. Оба ряда торопятся к ним: каждый старается оказать своим помощь. И на берегу скоро образуется куча мала, которая кряхтит, ворочается. Из нее то и дело высовывается рука, нога или лысина, или целое лицо с крепко зажатой в зубах потухшей самокруткой...

Но с горки, крича: «Дедушка, не надо! Дедушка, перестань! Де-душ-ка!..» - уже бегут разнимать стариков дети: Васи, Кати, Маши, Николаи - все братья и сестры.

ПОХИЩЕНИЕ

В московской булочной-кондитерской, где направо от входа продаются конфеты, пряники и кофе, а хлеб и булки лежат в левом крыле, отгороженном сторожами-автоматами и кассой с кассиршей, в том магазине против кондитерского отдела у окна стояли два малыша. Мать только что оставила их здесь, а сама пошла купить хлеба. Дети предупреждены ею, что если они вдруг хоть на минутку отойдут вот с этого самого места, то их сейчас же, как пить дать, украдет цыганка... Итак, над двумя маленькими головами нависла угроза похищения.

- Нужно стоять тут и никуда не отходить, а то нас украдет цыганка! - наставляет старший мальчик младшего, выражаясь длинно, как по-писаному, и держит брата за руку, хоть тот и сам стоит на месте, вытаращив круглые глазки, трепетно слушает.

Со стороны они похожи на двух драматических актеров и разговаривают так же громко, не обращая внимания на публику.

- Нас украдет цыганка... - говорит теперь младший старшему, и тот, в свою очередь, застывает, очарованный, пораженный сей новостью...

А тем временем, глядь, а цыганка и вправду уже тут как тут! Темноволосая, в красной косынке, в пестрой чистой юбке, подпоясана платком... Она быстро прошла в хлебный отдел, взяв пять буханок, обогнала очередь и подала кассирше новенький червонец.

- Почему так много берете хлеба? - сказала кассирша.

- Пять маленьких цыганят у меня, милая! Могу тебе показать паспорт...

Девушка молча отсчитала цыганке сдачу, и та направилась двери, мимо детей. Вдруг, услыхав, о чем речь, она остановилась над ним, прижимая одной рукой все буханки к груди, другою упершис в бедро. Малыши уставились на нее, задрав головы и по-прежнему лопоча: «Цыганка украдет... Нас украдет цыганка!..» Несколько мгновений, замерев, цыганка слушала их, полуприкрыв глаза и чуть склонив набок голову.

Ах, не с южных ли полей ветер дохнул в тот миг в лицо ее? Не почудился ли почти было забытый скрип лениво катящих по пыльным дорогам телег? Не какой-то ли одной неповторимой ночи переговор тысячи сверчков под маленьким матовым диском, застывшим в беспредельной вышине... Так что даже у студента, который стоял в очереди с батоном под мышкой и наблюдал за ней, неожиданно побежали мурашки по коже.

Но тут цыганка вскинула голову, точно стряхивая оцепенение, вдохнула воздуха и хлопнула себя по бедру ладонью. Она наклонилась к рожицам, перепачканным шоколадом и смотревшим прямо на нее.

- Ай-яй! - сказала она. - Да кому же вы нужны, такие-то сопливые!

Цыганка выпрямилась и быстро - только складки юбки разлетелись во все стороны - вышла вон из магазина... А малыши, как привязанные на веревочке, резво засеменили за ней. Но цыганка ходила слишком скоро. Дети только успели миновать две двери, вышли на крыльцо и увидели, как далеко, уже на другой стороне улицы, их цыганка подошла к поджидавшему ее такси, села в него, захлопнула дверцу... и уехала без них.

МОТОР

- Что же это так шумит? Что ж это так гудит? - спрашивал младший Твердохлеб у отца, проснувшись однажды летним утром.

И правда: что-то гудело и шумело на улице. Стекла дребезжали в веранде, где Твердохлеб-старший стоял перед газовой плитой и варил борщ. Он водил в кастрюле кругами деревянный половник; вытаскивая его, прихлебывал, морщил лоб, угадывая, в чем еще нуждается его варево... Не желая отвлекаться, он сказал сыну кратко: «Мотор!»

Мальчик оделся и вышел за двор, чтобы посмотреть, что это там за мотор такой расшумелся. На обочине дороги, у самого забора Твердохлебов, стоял перед только что вырытой ямой мотор на колесах. Он приводил в движение большой насос, которым, гремя и чавкая цилиндрами, выкачивал из ямы воду. Двое рабочих в засаленных куртках и картузах стоят над ямой, заглядывая в нее. А из брезентовой трубы, соединенной с насосом, хлещет в сточную канаву вода...

- Что за яма у нас тут появилась? - сказал Твердохлеб погромче, чтобы перекричать мотор. - Еще вчера все было хорошо, а сегодня уже и яма!..

Но рабочие на него не обратили внимания, ибо он никак не мог быть хозяином побеспокоенного ими дома. Происхождение ямы немножко позднее выяснил Твердохлеб-старший: труба в земле рядом с домом Твердохлебов дала течь...



День и ночь, день и ночь мотор гудит, хлюпает и скрипит насос... Когда в первый раз Твердохлеб-старший подходил к рабочим, они ему сказали:

- Уже давно мы нашли трещину в трубе и заварили... Но вода все течет и течет, никак не можем ее выкачать.

Второй раз подходит Твердохлеб, говорят ему:

- Уже мы часть трубы заменили на новую. А вода все течет. Видите, пол-ямы ее, и не убывает...

А на третий раз сообщили:

- Нашли мы причину, отчего вода не убывает. Оказывается, здесь бьет сильный родник; теперь и вовсе не знаем, что делать!..

Но, странное дело, как-то в начале второй недели Твердохлеб-старший прислушался и спросил у сына:

- А что, мотор-то вроде молчит?

Прислушался и младший Твердохлеб и сказал:

- Да, вроде не слышно...

Но, выглянув со двора, поняли они, что все на прежнем месте: гудит мотор, хлюпает и скрипит насос... Вот оно, оказывается, как: ко всему привыкает человек - так и Твердохлебы привыкли к мотору!

Так и стали они жить дальше, будто бы как прежде. Только слух у них заметно притупился - так, словно в уши набили ваты. Выглянут в окно: ветер качает ветки, треплет листья, а шелеста им не слыхать. Сядут на ветку невдалеке воробьи: прыгают, разевают клювики, но молчат, как немые... Кроме того, всю усадьбу Твердохлебов немножко знобило. Трясутся стебли цветов на подоконниках, трясутся, должно быть, и сами Твердохлебы, потому что солнце, проплывая над ними в вышине, трясется, чего не может быть.

И ко всему Твердохлебы привыкли... Но куры на их хозяйственном дворе вели себя иначе. Сначала они просто стали беспокоиться: не лежали, как ранее, в углах двора, зарывшись в пыль, а без конца слонялись по двору из угла в угол, одурело встряхивая головами, как будто хотели сбросить с себя какую-то паутину. Потом стали плохо есть и похудели. А какие яйца теперь находили Твердохлебы в гнезде! Одно походило на песочные часы, другое на грушу, а третье было бесформенным, как голыш с берега моря...

И наконец однажды утром произошло вот что.

Твердохлеб-старший, как обычно, подошел к сараю и открыл дверь, чтобы пустить кур на день во двор. Первым выскочил петух: он возмущенно клекотал и размахивал крыльями... Разбежавшись, он поднялся в воздух; за ним точно так же, выскакивая из сарая и часто хлопая крыльями, последовали куры. Сбившись в стаю, куры с петухом сделали два круга над двором Твердохлебов, потом направились к Горе и скрылись за нею.

Твердохлеб-старший вышел со двора и сказал рабочим:

- Из-за вас у меня куры улетели за Гору!

Но рабочие сами оглохли от мотора; они даже не поняли, о чем им говорит Твердохлеб, только пожимали плечами.

Однако куры у Твердохлебов меченые: пятно синей краски за гребешком. Надо было попытаться их найти!

Занимаясь этим, Твердохлебы несколько дней ходили за Гору, в Рыбоселовку... Но куры бесследно пропали. После поисков у Твердохлебов еще оставалась надежда на газету; каждые вторник, четверг и субботу они просматривали объявления. Результат был все тот же - никаких известий о курах! «Ну конечно, - стали думать Твердохлебы, - известно, что за народ живет в Рыбоселовке! Перерезали всех наших кур или в лучшем случае ощипали им крашеные перья на голове...»

Тем временем новая беда: от тряски в огороде стали осыпаться поспевающие помидоры.

Младший Твердохлеб, проснувшись утром, сразу стал ощущать какое-то беспокойство. Что же это такое? Может быть, он забыл велосипед на улице и его теперь украли? Или чем-то неприятным пахнет в воздухе?.. Он вышел во двор и увидел там отца, который, стоя на лестнице, смотрел на Гору в свой cтарый морской бинокль.

- У тебя глаза моложе, - сказал он. - Ну-ка взгляни, что там видно?

Мальчик взял бинокль. На Горе он увидел кур и петуха, и даже синие пятна на их головах были видны очень хорошо. Куры, как обычно, бродили по траве и между кустами, но петух вышагивал между ними возбужденно - видно было, что он старается собрать их всех вместе. А время от времени он застывал на месте и, вытянув шею, зорко, как капитан, всматривался в ту сторону, откуда младший Твердохлеб глядел на него в бинокль.

И вот наконец он собрал кур в одну кучу. Пройдясь перед ими, он что-то прокричал, сильно встряхнув головой; и куры запрыгали и загалдели, празднично захлопали крыльями... Но петух уже бежал от них под горку. Вот он несколько раз широко и тяжело взмахнул крыльями, и взлетел... И куры очертя голову кинулись за ним: подпрыгивают, падают вниз, снова недружно взмахивают крыльями - и по одной все же отрываются от земли.

И мальчик все это видел. Он с удивлением следил, как все куры с Горы летели в его сторону, тяжело пригнув головы и часто-часто махая крыльями... А впереди летит, мужественно защемив клюв и выкатив, как бизон, осатанелые глаза, красный петух! Они вот-вот достигнут родного двора.

Но что же все-таки произошло, почему они возвращаются? Младший Твердохлеб отнимает бинокль от глаз и взглядывает вокруг себя. Он прислушивается, он не верит своим ушам.

Шелестит листва в тополях, чирикают воробьи...

ЗАЯЦ

В октябрьский теплый день на обочине проселочной дороги стоит зеленый мотороллер: отец и сын Твердохлебы ушли далеко в поле, ходят по короткой и упругой стерне, перебираются через овраги. Твердохлеб-старшнй покрякивает, запрокидывая голову:

- Кыш! Кыш пошла!

А его десятилетний сын то и дело подпрыгивает кверху, размахивает и хлопает руками:

- Кыш, кыш, кыш!..

В ближайшем овраге из-под куста несется такой истошный визг, будто туда забился подколотый поросенок. Младший Твердохлеб присел около куста и заглядывает под него... Крик оборвался. Мальчик возвратился к отцу, и тот спросил у него:

- Ну, что он там?

- Сковрючился и сидит, глаза зажмурил. Думает, наверное, что так его уже и не видно. А она-то где?

- Она села: вон она, иуда! - Отец указал ему в сторону: там на земле сидела невероятно крупная ворона, ее большой клюв был внимательно приподнят.

- Людоедка! - выговаривает мальчик, судорожно передернув плечами. - Наверное, если она клюнет меня, так пробьет и мне голову насквозь...

Уже около часу они гоняют эту ворону, которая хочет забить зайца, спрятавшегося сейчас в кустах. Все время заяц старался нырнуть в лес, но старуха перехватывает его и заставляет скакать по полю; потом нападает сверху... А заяц-то совсем молоденький, подросток; вон как кричит он от страха! Но когда ворона валится на него, он сразу опрокидывается на спину и месит ногами что есть мочи. Молодец, зайчишка, только слишком уж ошалел, не бережет сил.

- Ну что ж, пора ехать, - сказал Твердохлеб-старший.- Невозможно разнимать их до самой ночи...

Он направился через поле к дороге, ему не давал покоя брошенный мотороллер. С самого начала, втянутый сыном в погоню, он понимал бесполезность этой затеи; но теперь, уходя, все же чувствует себя виноватым. Сын неохотно и медленно побрел за ним, поминутно оглядываясь на ворону... На прощанье он швырнул в нее земляным комом. Ворона тяжело взмахнула крыльями и беззвучно отпрянула в сторону.

А едва только люди отдалились, ворона поднялась с земли и скользнула в овраг.

Перед небольшим кустом, усеянным красными плодами боярышника, она опустилась и направилась к кусту шагом... Вот как идет она: гордо выпрямила туловище вертикально к земле, далеко выставляет большие черные ноги, повернутые коленками назад! Клюв ее торжественно приподнят, ей пришлось только немного расщемить его, потому что не позволяют дышать забившиеся, заросшие старостью ноздри.

Заяц сейчас же уловил ее приближение в свои длинные и нежные локаторы и страстно заверещал... На секунду ворона останавливается, пораженная неистощимостью энергии в этом зверьке. Вот она снова двинулась вперед, занося свое долото для рассчитанного верного удара... Увы, заяц опередил ее опять: опрокинувшись на спину, он с невероятной скоростью сучит ногами - кажется, это не две, это несколько десятков длинных и сильных ног мелькают в воздухе! Ох, этот упрямый зайчишка так неистово защищает свою неприметную коротенькую жизнь, как будто бы она потребуется ему для великих свершений! А сколько она, старая ворона, видела на своем веку их, вот таких, и живых и мертвых - живые тем только и отличаются, что они резвые и теплые.

Заяц неожиданно вскочил, мигом выпрыгнул из оврага и понесся по полю к лесу... Ворона тяжело вскидывает крыльями. С досадой она произносит свое старческое «агх!» и, поднявшись с земли, в который уж раз летит за зайцем вдогонку...

Мягкое и прекрасное, над полями светит осеннее солнце. Сейчас так чисто и спокойно кругом, что кажется, будто первые живые существа еще и не появились на земле. Стоит лес... Он, как и всегда, не ступит вперед ни шагу, но и прочь не отпрянет - этот осенний лес стоит у края наших полей золотой надежною чертой.

Когда снова раздался крик, Твердохлебы остановились и стали смотреть в поле.

Теперь им не видно самого зайца, но вон она, вон его черпая тень - летит над полем, ясно указывая и его бег...

- Заклюет!- говорит мальчик, и снова его знобит от одного даже этого слова. Но в мыслях-то у него совсем другое: нет, отобьется зайчишка, убежит!

Твердохлеб-старший стоит молча и из-под руки смотрит в поле. И что бы сейчас он ни ответил своему сыну, а уж, верно, надеется он на то же самое, что и его мальчик. Ведь только так и должно быть на этом свете. Да, только так!