Московский журнал | Владимир Воропаев | N 3 - 2006 г. |
Библиографические заметки и выписки
Гоголь и церковнославянский язык
В набросках и материалах по русской истории, относящихся к первой половине 1830-х годов, Гоголь заметил: "Честь сохранения славянского языка принадлежит исключительно русским". Сохранить язык - значит, сохранить не только культуру и душу народа, но и сам народ, говорящий на нем. Как-то раз, уже на склоне лет, Николай Васильевич с горечью сказал своей знакомой, Екатерине Александровне Хитрово, что ему бывает странно слышать признания в невладении славянским языком. "Зачем признаваться, - недоумевал он, - лучше ему выучиться: стоит две недели употребить".
Сам Гоголь настойчиво стремился выработать такой стиль, в котором сливались бы стихии церковнославянского и народного языков. Это подтверждается и собранными им "Материалами для словаря русского языка", где представлены слова и диалектные, и церковнославянские. Причем под русским он разумел "не тот язык, который изворачивается теперь в житейском обиходе, и не книжный язык, и не язык, образовавшийся во время всяких злоупотреблений наших, но тот истинно русский язык, который незримо носится по всей Русской земле, несмотря на чужеземствованье наше в земле своей, который еще не прикасается к делу жизни нашей, но, однако ж, все слышат, что он истинно русский язык".
Статью "В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность" (1846) по праву можно назвать эстетическим манифестом писателя. "Необыкновенный язык наш есть еще тайна, - утверждается в ней. - Он беспределен и может, живой, как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны, - выбирая (...) меткие названья из бесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность таким образом в одной и той же речи восходить до высоты, не доступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанью непонятливейшего человека".
Неудивительно, что Гоголь отчасти и проник в эту "еще тайну". Своим опытом он стремился поделиться с друзьями. Летом 1843 года он писал из Бадена поэту Николаю Языкову: "В продолжение говения займись чтением церковных книг. Это чтение покажется тебе трудно и утомительно, примись за него, как рыбак, с карандашом в руке, читай скоро и бегло и останавливайся только там, где поразит тебя величавое, нежданное слово или оборот, записывай и отмечай их себе в материал. Клянусь, это будет дверью на ту великую дорогу, на которую ты выдешь! Лира твоя наберется там неслыханных миром звуков и, может быть, тронет те струны, для которых она дана тебе Богом".
Сходным образом поступал и сам Гоголь, о чем свидетельствуют тетради его выписок из творений святых отцов и богослужебных книг. Так, он внимательно прочел служебные Минеи за полгода с сентября по февраль, делая выдержки на каждый день, - в целях не только духовного самообразования, но и литературных. Гоголь говорил: "Еще тайна для многих этот необыкновенный лиризм - рожденье верховной трезвости ума, - который исходит от наших церковных песней и канонов". И эта тайна также была открыта ему. Примечательно, что работал он над фольклорными текстами так же, как над текстами богослужебных книг. Метод был один. Изучая, к примеру, труды известного фольклориста и этнографа Ивана Михайловича Снегирева, Гоголь в мае 1839 года писал историку Михаилу Погодину из Рима: "Есть в русской поэзии особенные, оригинально-замечательные черты, которые теперь я заметил более и которых, мне кажется, другие не замечали. (...) Эти черты очень тонки, простому глазу незаметны, даже если бы указать их. Но, будучи употреблены как источник, как золотые искры рудниковых глыб, обращенные в цветущую песнь языка и поэзии нынешней, доступной, они поразят и зашевелят сильно".
Особенно ценил Гоголь псалмы пророка Давида. "Перечти их внимательно, - советовал он тому же Николаю Языкову, - или, лучше, в первую скорбную минуту разогни книгу наудачу, и первый попавшийся псалом, вероятно, придется к состоянию души твоей. Но из твоей души должны исторгнуться другие псалмы, не похожие на те, из своих страданий и скорбей исшедшие, может быть, более доступные для нынешнего человечества".
Псалмы воспринимались Гоголем не только в качестве источника духовности и глубоких мыслей; его поражала высочайшая поэтичность языка Псалтири. И он связывал присущую русскому человеку поэтическую чуткость именно с Псалтирью, по которой как по основному (а иногда единственному) учебнику народ русский учился грамоте. Отношение Гоголя к Псалтири созвучно суждению оптинского старца Варсонофия, говорившего, что Псалтирь есть высшее художественное произведение, когда-либо слышанное человечеством, и что читать ее надо на церковнославянском языке. Не случайно Гоголь на случай тоски и уныния советовал Александре Осиповне Cмирновой: "Молитесь. Если ж вам не молится, учите буквально наизусть, как школьный ученик, те псалмы, которые я вам дал, и учитеcь произносить их с силою, значеньем и выраженьем голоса, приличным всякому слову". Княжна Варвара Николаевна Репнина-Волконская вспоминала, как Гоголь, читая в их доме псалмы, восклицал: "Только в славянском все хорошо, все возвышенно!"
Сохранилось два гоголевских автографа на церковнославянском языке с выписками из Псалтири. Один из них, хранящийся в Рукописном отделе Пушкинского Дома, содержит 15 псалмов и предназначался, вероятно, А. О. Смирновой. Второй - из Российской государственной библиотеки - показывает, что Гоголь несколько раз принимался за переписывание Псалтири. Еще один автограф - псалмы параллельно на греческом и латинском языках (52-страичный альбом) - также находится в РГБ. По свидетельству современников, Гоголь ежедневно читал по главе из Ветхого Завета, а также Евангелие на церковнославянском, латинском, греческом и английском языках.
Духовная (церковно-православная) литература по форме отличается от светской, хотя у них есть общие приемы, в том числе и художественные, - стало быть, и стилистические, языковые. Но духовное творчество преследует строго определенную цель - объяснять смысл жизни в соответствии с христианским вероучением. Писатель, взявшийся решать вопросы сокровенного бытия "внутреннего человека", должен основательно знать традицию церковной литературы, идущую от Евангелия. С годами Гоголь пришел именно к такому пониманию смысла литературного труда. Зимой 1843-1844 годов в Ницце он написал для своих друзей два духовно-нравственных сочинения - "Правило жития в мире" и "О тех душевных расположениях и недостатках наших, которые производят в нас смущение и мешают нам пребывать в спокойном состоянии". Эти "правила" можно представить себе как подступ к "Выбранным местам из переписки с друзьями" - в них содержатся многие идеи будущей книги. Здесь Гоголь открыл новый для себя жанр, близкий к традиции святоотеческой литературы. Суть творческого развития Гоголя в том и заключается, что от чисто художественных произведений, где литургическая, церковная тема была как бы в подтексте, он переходит к ней непосредственно в "Размышлениях о Божественной Литургии", в сочинениях, подобных "Правилу жития в мире" в публицистике "Выбранных мест".
Гоголь был едва ли не единственным русским светским писателем, творческую мысль которого питала святоотеческая литература. Однажды в Оптиной пустыни он прочитал - на церковнославянском языке - рукописную книгу преподобного Исаака Сирина (с которой в 1854 году старец Макарий подготовил печатное издание), ставшую для него откровением. В монастырской библиотеке хранился экземпляр первого издания "Мертвых душ", принадлежавший графу Александру Петровичу Толстому, а после его смерти переданный отцу Клименту (Зедергольму), с пометами автора. На полях одиннадцатой главы, против того места, где речь идет о "прирожденных страстях", Гоголь набросал карандашом: "Это я писал в "прелести", это вздор - прирожденные страсти - зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о высоком значении прирожденных страстей - теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалею о "гнилых словах", здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение "Мертвых душ". Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравую психологию и не кривое, а прямое понимание души встречаем у подвижников-отшельников. То, что говорят о душе запутавшиеся в хитросплетенной немецкой диалектике молодые люди, - не более как призрачный обман. Человеку, сидящему по уши в житейской тине, не дано понимания природы души".
Итак, Гоголь - опять-таки едва ли не единственный в русской литературе - и в жизни, и в творчестве шел самым трудным, тернистым путем - путем восстановления в себе образа Божия и воцерковления своих писаний.