После разговора с критиком в сознании Петра остался неприятный осадок. Так случается, когда нечто любимое обольют грязью. Он перебрал разговор и вспомнил, что его задело: походя, небрежно критик обругал русскую поэзию.Ну и что, подумаешь! И поделом. В конце концов, какой нормальный человек станет говорить в рифму? Или скажем, выражать свои мысли в танце? Или, выкатив глаза от напряжения, петь во весь голос: "Куда, куда вы удалились?" Смешно. Потому что искусственно.
И все же именно поэзия в юности захватывает, поднимает в небеса, показывает Другую жизнь. Вокруг бытовая скука и пошлость. Но вот откроешь томик стихов, а там - высокая любовь, бездонное небо, праздник жизни - или пронзительная боль, бессонные ночи, томление сердца. В юности все впервые: и любовь, и счастье, и ревность, и одиночество, и бессонные ночи, и рассвет... Тогда-то и становится поэзия твоим союзником и советчиком.
В Советской России подростки открывали томик Блока и читали:
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче...
Или:
Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И с головой, от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в Божий храм.
Три раза преклониться долу,
Семь - осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом. (...)
Да, так велит мне вдохновенье:
Моя свободная мечта
Все льнет туда, где униженье,
Где грязь, и мрак, и нищета.
И я люблю сей мир ужасный:
За ним сквозит мне мир иной,
Обетованный и прекрасный,
И человечески простой.
Он видел вокруг себя пьянство и нищету народа, богатство и наглость нуворишей, повсеместное оскудение веры - заплеванные полы в церквах, толстый слой подсолнечной шелухи после литургии, вырождение аристократии, отдавшейся кокаину, черной магии, разврату, всеобщее отравление изящным ядом западной цивилизации. И призывно пророчествовал о том, что
...черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.
Поэт поначалу восторженно принимает революцию, веря, что ее свежий ветер и огненные вихри очистят Россию от скверны и народ увидит "новое небо и новую землю". Но потом следует жестокое отрезвление. Казалось бы, все хорошо: его стихи издают, залы на его выступлениях полны, он участвует в работе Чрезвычайной следственной комиссии по делу бывших министров. Почему же в дневниковых записях Блока все больше слов, далеких от революционного восторга?
"Сердце, обливайся слезами жалости ко всему, ко всему, и помни, что никого нельзя судить; вспомни еще, что говорил в камере Климович и как он это говорил; как плакал старый Кафафов; как плакал на допросе Белецкий, что ему стыдно своих детей".
"Завтра я опять буду рассматривать этих людей. Я вижу их в горе и унижении, я не видел их - в "недосягаемости", в "блеске власти". К ним надо относиться с величайшей пристальностью, в сознании страшной ответственности".
"Как безвыходно все. Бросить бы все, продать, уехать далеко - на солнце и жить совершенно иначе".
"Тоска. Когда же все это кончится? Проснуться пора!"
В 1918 году появляются "Скифы" - буйство, мятеж, оргиастический боевой клич, звонкая пощечина Западу. Почти сразу же выходит поэма "Двенадцать" и становится безумием для одних и соблазном для других. Ну ладно, оплеванные буржуй и поп - для революции нормально. Пьяная солдатня почему-то вместо наведения пролетарского порядка насилует и грабит кого ни лень: политически совершенно безграмотно. Но что совсем уж ни в какие ворота не лезет, так это конец: "В белом венчике из роз - впереди - Иисус Христос". Луначарский не одобряет "устаревший символ". Горький, не понявший поэмы, отделывается пустяковым замечанием. Троцкий требует заменить Христа Лениным. Акмеисты-символисты отказываются подавать поэту руку. Волошин предполагает, что красногвардейцы гонят Христа на казнь.
Полной неожиданностью стало появление в "Двенадцати" Христа и для самого Александра Блока, находившегося тогда в апогее своего богоборчества: "Когда я кончил поэму, я сам удивился, почему Христос, неужели Христос, когда надо, чтобы шел Другой. Но чем больше я вглядывался, тем явственнее видел Христа и тогда же записал себе: к сожалению, Христос, именно Христос". Через три с половиной года, уже перед самой смертью, Блок скажет: "А все-таки я Христа никому не отдам".
Что произошло с ним за эти три с половиной года? Сообщения советских и постсоветских источников на сей счет крайне невнятны. Значит, было, было Нечто! Логика элементарная: если какие-то факты упорно замалчивают или упорно лгут о них, тут-то и лежит самое главное.
Месяц поисков Петру ничего не дал, кроме интуитивной уверенности: он на правильном пути. Что-то смутно вспоминали православные друзья. Да, Блок пришел к покаянию. Да, перед смертью он скупал свои книги и сжигал их. Да, что-то о его возвращении к вере говорили в Оптиной Пустыни... Вместе с тем пришлось познакомиться с отзывами о Блоке его современников. Цветаева: "Вседержитель моей души". Ахматова: "Наше солнце". Мандельштам: "Могучий и царственный". Не отличавшийся восторженностью Ходасевич: "Что тут говорить, был Пушкин, и был Блок... Все остальные - между!" Анна Ахматова в 1965 году в набросках книги с рабочим названием "Как у меня не было романа с Блоком" писала о похоронах поэта: "В гробу лежал человек, которого я никогда не видела. Мне сказали, что это Блок. Панихида. Ершовы (соседи) рассказывали, что он от боли кричал так, что прохожие останавливались под окнами. Хоронил его весь город, весь тогдашний Петербург, или, вернее, то, что от него осталось. В церкви на заупокойной обедне было теснее, чем бывает у Пасхальной заутрени. И непрерывно все происходило, как в стихах Блока. Это все заметили и потом часто вспоминали".
И вот однажды, когда, казалось, поиски зашли в тупик, Петру дали тоненькую книжицу Анны Ильинской "Духовные дочери старца Нектария Оптинского". В главе "Оптинка в миру" рассказывалось о Надежде Александровне Павлович - младшей современнице и близкой знакомой поэта.
"Они [с Блоком] бывали вместе не только на поэтических собраниях, но и в Казанском соборе, где ставили свечи перед иконой Божией Матери. (...) Блок подарил Павлович первый том Добротолюбия со своими пометками. (...) Вот некоторые строки, которые были подчеркнуты в книге (...): "Какая выгода приобретать то, чего не возьмем с собою". "По причине страстей (...) мы не можем уже познать красоту и требования нашей духовной природы". "Знайте, что дух ничем не погашается, как суетными беседами". "Душа, если не воспримет душевной сладости, расти не может".
Также Блок предложил ей прочитать "Летопись Серафимо-Дивеевской обители", что она с радостью исполнила.
Духовная связь с Блоком во многом определила дальнейший жизненный путь Н. А. Павлович. Вот как она сама пишет об этом:
"Петроград, 1 декабря 1920 г. (...) Я увидела человека, фамилию его не стану называть. Зовут его Александр. Это один из крупнейших русских людей. Первое ощущение - невыразимая боль. (...) Иногда у меня бывало нечто вроде ясновидения - белый луч от меня на человека. Здесь не луч, сноп лучей, который, пройдя через него, как бы упал обратно, и я увидела и себя. В его душе была боль, холод, мрак и страстная память - тоска об ином мире; и мир этот был тот же, что виделся, звучал мне".
Кончина Блока 7 августа 1921 года потрясла Павлович. Многие слышали, как в последние два-три дня Блок громко кричал: "Боже! Прости меня! Боже! Прости меня!" Проводив поэта в последний путь, Надежда Александровна почувствовала себя совершенно потерянной. "У нее хватило разумения понять опасность своего душевного состояния, и она стала молиться Богу о ниспослании духовного руководителя. (...) Не успела она окончить молитвы, как к ней вошла знакомая и как бы случайно сказала, что друг детства Надежды Александровны Лева Бруни теперь ученик Оптинского старца Нектария. Павлович написала свое письмо-исповедь и попросила Льва Александровича передать ее старцу".
Встреча со старцем состоялась не сразу - до нее Надежде Александровне пришлось испытать еще немало душевных мытарств. И вот наконец она в Оптиной. После разговора и исповеди отец Нектарий сказал: "Да, грешна, но дух истинно христианский". Положил руку на голову и три раза произнес: "Все прощено". (...) Надежда Александровна по благословению батюшки Нектария осталась жить в Оптиной под старческим руководством. (...)
[Однажды она] рассказала старцу Нектарию о своей огромной боли - Александре Блоке. После ее слов он написал на куске картона "Об упокоении р[аба] Б[ожия] Александра" и положил при ней на угольник с иконами. Через неделю-другую неожиданно сказал: "Напиши матери Александра, чтобы она была благонадежна: Александр - в раю". Самой ей и в голову не приходило спрашивать о загробной участи Блока".
Свидетельство Оптинского старца дает нам надежду: раз уж Блока, подпадавшего роковым соблазнам, Господь помиловал за горячее предсмертное покаяние, то и мы смеем уповать на прощение. Ведь у человека можно отнять все, кроме покаяния, - только этот подвиг, по словам игумена Никона (Воробьева), нам сегодня и оставлен.